Он думал над этим, пока Алиса ела свой ужин. С раннего детства у неё обнаружился редкий для ребёнка талант — молчать. Они могли часами сидеть вдвоём и молчать, и при этом никто из них не чувствовал себя неловко. Вот и сейчас она тщательно пережёвывала пищу, запивала компотом таблетки, а он просто сидел рядом и думал о своём.

Нет, продать дорогой байк задёшево — тоже не вариант. Потому что завтра ей понадобятся новые лекарства и небулайзер, а потом неинвазивная вентиляция, или кислородная терапия, или виброжилет, на который прошлый раз уже намекал доктор Петров. Семьсот тысяч за то, чтобы ребёнок мог откашляться и жить дальше — столько стоил волшебный жилет.  И кто знает, что будет дальше.

Байк он оставит на крайний случай. Он сделает то, что делал всегда — пойдёт играть.

— Тебе уже пора? — спросила девочка, когда он встал.

— Да, лисёнок. Но я запомнил — золотой карандаш. Принесу в выходные.

Он засунул во внутренний карман куртки рецепт.

— Подожди! — она взяла свой альбом, достала красный карандаш, что-то дописала и вырвала оттуда рисунок. — Это тебе.

— Как ты сказала, его зовут? — спросил он, глядя на грустного ангела.

— Ковбой, ну ты что? Натаниэль.

— Натаниэль. Постараюсь запомнить. А это что за цифры?

— Я не знаю, — она вновь прятала в пластиковый футляр карандаш. — Он сказал, тебе пригодится.

— Прямо так и сказал? — он посмотрел на неё с недоверием и, сложив лист тоже засунул его в карман.

— Да. До завтра!

Она помахала ему рукой.

Мужеству этого ребёнка мог бы поучиться любой взрослый. Особенно это не помешало бы её матери.

— Мааам! — он заглянул в комнату, открыв входную дверь своим ключом, но, судя по стойкому запаху табака из кухни, она была именно там.

— Мам!

Она сидела в полной темноте на видавшем виды когда-то мягком стуле, положив ноги на табурет. На втором табурете рядом с ней стояла пепельница с початой пачкой сигарет и открытая бутылка шампанского — алкогольный напиток, который она предпочитала всем остальным.

Нет, она не пила. В принципе не пила. И эта бутылка шампанского, которую она выпивала иногда, всегда в одиночестве и всегда из горла, в дни особо жестокого отчаяния была не в счёт.

После смерти отца в ней поселилось такое беспросветное одиночество, которое не лечил алкоголь. Иногда, спустя какое-то время после его смерти, она бывала ничего, и они даже разговаривали, куда-нибудь ходили вместе и она даже смеялась. Но иногда целыми днями сидела на этом стуле, уставившись в окно.

Из их окна можно увидеть половину города. Ночью — сплошные полосы огней проспектов, и одинокие уютные светлячки частного сектора, расположенного прямо под ногами. Днём — голубые сопки и сизый лес справа от них, в который с каждым годом всё сильнее вклинивался растущий город.

Но с её стула, что ночью, что днём видно только небо — голубоватое с серыми облачками днём, густо чернильное с мигающими маяками звёзд ночью. Даже луна обходила эту часть неба стороной. В детстве он ещё пытался понять, что видит она в этой вселенской пустоте, но годам к пятнадцати бросил это занятие.

Отец Алисы стал единственным, в череде мужиков, который вывел мать из этого ступора. Но после его бегства всё стало стократ хуже.

— Мам! — он включил свет, и она прикрыла глаза рукой с давно потухшей сигаретой.

— Выключи, комары налетят, — сказала она своим всегда ровным голосом.

— Я лучше закрою окно. Надо поговорить.

Она опустила ноги с табурета, чтобы он смог подойти к окну. И к тому времени как он убрал из её рук сигарету, а со стула пепельницу и бутылку, чтобы на него сесть, глаза её привыкли к свету, но она не смела их поднять.

Сгорбившись, свесив руки с коленей, она ждала отповеди.

— Я не поехала в больницу.

— Я знаю.

— Я не выношу эту больницу.

— Это я тоже знаю. Ей стало хуже.

Она болезненно поморщилась.

— Снова синегнойная.

— Дорого? — она подняла на него глаза. Припухшие, с сеточками морщин в уголках, сухие, но не равнодушные.

— Это не важно. Это моя забота.

— Но можно попробовать...

Он не дал ей договорить.

— Квоту по бесплатному отпуску мы выбрали прошлый раз. Я не о деньгах пришёл с тобой говорить. Ты совсем не занимаешься с ней.

— Мне тяжело. Особенно утром. Ты же понимаешь, у меня ночная работа. Сменная.

— Мам! — он накрыл её маленькую руку своей ладонью. — Она ещё такая маленькая. Она забывает пить лекарства, если ей не напомнить. Она не сделает сама и половины тех упражнений, что ей нужны. Она кое-как научилась правильно собирать прибор для ингаляций, но ей страшно включать его — так он шумит.

Она молчала.

— Она умрёт без тебя. Дай ей шанс на нормальную жизнь. Это не трудно, просто немного дисциплины. Просто прими это, наконец.

— Я не могу.

Она освободилась из его руки и зажала обе кисти между коленей.

— Я не могу. Я не хотела её. Я знала, что ребёнка в таком возрасте не потяну. А больного ребёнка тем более.

— Мам, ей скоро восемь лет. И она самый самостоятельный ребёнок, которого я когда-либо видел. С ней никогда не было хлопот.

— Кроме одной — неизлечимого генетического заболевания.

Она посмотрела на него как загнанный в угол зверёк.

— Господи, эти лекарства, больницы, а эти её постоянные харчки. Этот её кашель ужаснее всего. Я не могу его слышать. И видеть не могу.

Он стиснул зубы так, что боялся раскрошить их. Ему потребовалось секунд десять, чтобы взять себя в руки. Первый раз он поймал себя на мысли, что хочет ударить её. Ударить, чтобы она почувствовала хоть что-то. Пусть это будет физическая боль.

— А может быть дело не в ней, а в тебе?!

Он не хотел повышать голос, но оставаться спокойным было выше его сил.

— Я не виновата в её болезни.

— Никто не виноват! Но из-за твоего недовольства она боится кашлять. Из-за твоего эгоизма она снова в больнице. И знаешь, что, — он поднялся. — Если ты не возьмёшь себя в руки, вся медицина в мире не сможет ей помочь. Никакие доктора и никакие деньги.

— При самом лучшем прогнозе она едва ли доживёт до двадцати пяти, — сказала она так тихо, что он её едва услышал.

— А с пересадкой лёгких может и до сорока. Согласись, это долго. Это целая жизнь. Но ты, я вижу, решила похоронить её в семь? Ты не в состоянии взять на себя ответственность за её жизнь. Но сможешь ли ты простить себе её смерть? Знаешь ли ты, что такое быть виновной в смерти другого человека? Даже по неосторожности. Даже по несчастливой случайности? А я знаю. Поверь, не пожелаю этого и худшему врагу.

— Я знаю, каково это похоронить в двадцать восемь лет мужа, — она посмотрела на него почти с вызовом.

— А я остаться в десять без отца. Да что там! Можно сказать, что и без матери тоже. Я вырос как сорняк. При твоём молчаливом отсутствии. В четырнадцать я пошёл разносить газеты. В шестнадцать купил свой первый мотоцикл. С восемнадцати я живу сам по себе. Но её я тебе бросить не позволю!

— Так забери её, раз уж она тебе так дорога.

И второй раз за вечер её захотелось ударить. Но он резко сбросил тон.

— Я бы забрал. Но она всего лишь маленькая девочка, а я взрослый мужик. Ей нет места в моей жизни. У неё есть дом. И ей нужна мать. Ей нужна ты, а не я! И если ты не возьмёшь себя в руки, я найду способ тебя встряхнуть.

— Снова поведёшь меня к мозгоправу? — горько усмехнулась она.

— И на этот раз не отступлю. Даже если тебя запрут в психушке, и будут пытать калёным железом.

Отголоски страха появились в её глазах. Что ж, хоть что-то!

— В прошлый раз ты вымолила вызволить тебя оттуда, но в этот раз, обещаю, я доведу начатое до конца.

Он вышел из кухни. Кроме этого нелёгкого разговора у него ещё сегодня были дела.

В своей бывшей комнате из тайника под подоконником он достал тысячу долларов.

Для первых ставок хватит, а там как пойдёт.